Синяки на плече не заживали второй день.
Приспустив рубашку, Мариан с неудовольствием отметила, что синяки стали насыщенно сливового цвета, разошлись и превратились в сущее проклятье для ее кожи. Хотя, казалось бы, какого хрена - у нее кожа не как у изнеженной дочки какого-нибудь там тейрна. Но синяки темнели, и темнел взгляд девушки. Подняв плечо рубашки, чтоб скрыть эту гадость, она снова неосмысленно слизнула поврежденную губу и зашипела, коснувшись пальцами. Вот кобель. Он ударил ее, когда она попыталась вырваться. Потом, к ее удивлению, извинился, но выглядело это так, что если она не скажет "хорошо, прощаю", то он отметелит ее до полусмерти. В моменты гнева Тэлрю становился неуправляемым, и такие моменты она ощущала своей кожей: волосы становились дыбом, и табуны мурашек усеивали спину, пытаясь спрятаться. А вот ей прятаться было некуда, и весь этот дикий, необузданный гнев обрушивался на нее.
Вздох. Она склонила голову набок, позволив отросшим волосам закрыть ухо, подтянула на лавку ногу, согнув в колене. Другой ногой - босой, потому как стопы устали от натирающих башмаков - слегка подергивала в такт то ли мыслям, то ли песне, услышанной недавно. Кажется, какая-то монашка пела - красиво, за душу брало. Глядя на клонящиеся к земле колоски, Мариан силилась вспомнить, какие же там были слова. Что-то на языке ножеухих? Или выродков орлесианских? Вздох. Нет, не вспомнит. Да и не выйдет у нее спеть лучше, чем у той монашки. Рыженькой, светлой лицом, с довольной улыбкой. Хоук держалась от церковных подпевал подальше - не было им веры, после... того случая. С яблоками.
Она подтянула и вторую ногу на лавку, обняла колени, ткнулась в них носом. Взрослая деваха, кормилица и защитница семьи, а сидит тут и нюни пускает, как маленькая девчонка. Она закрыла глаза, и перед глазами вставал образ ее мучителя. Дрянь, так он ее называл, грязная шлюха. Может, так и есть? Чем она лучше тех, кто добровольно дает всем и каждому? Он зовет, и она приходит. Может, он врал, когда говорил, что сдаст Гаррета?..
А Гаррета, кстати, ночью не было дома. Уже третий день. И поэтому у нее все валилось из рук.
Но она же выдержала, она же пришла, она же даже по лицу от него получила - все, чтобы Гаррет был в безопасности. Что этой мрази еще надо, чтобы успокоиться? Он ее не только изнасиловал в этот раз, но и... Вздох. Хотелось плакать, но какой толк в слезах? Ее никто не защитит, никто не позаботится. Потому что это она должна заботиться, это она должна защищать свою семью.
- Только глупостей не наделай, - прошептала она, не открывая глаз. - Прошу, Гаррет, не надо.

Отредактировано Мариан Хоук (2016-08-06 14:17:43)

Глаза она открыла задолго до того, как услышала звук шагов. Это был словно какой-то импульс, который заставил ее открыть глаза и посмотреть в сторону дороги из деревни.
Хуже не придумаешь - такая мысль пронеслась в голове, едва она увидела идущего Гаррета. Он слегка покачивался, и его широкие плечи сгорбились, и весь он напоминал побитого щенка, кое-как нашедшего путь домой. Нашкодившего побитого щенка.
Наверное, она и так знала, что случилось. Наверное, сердцем чувствовала, что произошло. Поэтому Тэлрю был так жесток, поэтому Гаррета не было три дня, поэтому у нее на душе было так пусто и так гадко. Но когда брат сел рядом, привалившись к ней, она скукожилась, протянула к нему руки, забралась под его большую и сильную руку, вцепившись объятиями в его торс, прижавшись головой к груди. Это было очень неудобно, она могла свалиться, но ей нужно было его обнять. Ноги как-то сами собой съехали с грубо отесанного бревна, сделанное под лавку, и теперь босые ноги кое-как упирались в прохладную землю и примятую траву.
На языке вертелись колкие, смешанные с обидой и досадой вопросы, на которые ей не хотелось знать ответов - она и так знала. Удивительный дар близнецов: стоило только увидеть Гаррета, как ответы сами как-то нашлись. И Мариан, пожалуй, не хотелось, чтобы они были озвучены. Как не хотелось, чтобы брат задавал хоть один из этих вопросов.
- Карвер и Бет в поле, - негромко проговорила, даже не подумав сдвинуться с места: ей, взрослой девахе, было неудобно, но очень нужно это объятие, от которого братец вполне мог задохнуться. - Мама в деревне. Давай... посидим, потом я тебя вымою, грязнуля.
И перевяжет, и заткнет чем-нибудь рот, чтобы молчал. Но это же Гаррет. Он не станет молчать. Он такой же, как его магия, как его внутренний огонь.

Усмешка, от которой ком горечи прокатился по горлу и ухнул куда-то вниз, в пустой желудок. Кусок в горло не лез, когда она не знала, где Гаррет, не знала, что отвечать на истеричные вопросы матери, не знала, как смотреть в глаза младшим и улыбаться, когда губа трещала и саднила от тяжелой руки храмовника. Ей казалось, что еще чуть-чуть, и ее усмешка превратится в тихие такие рыдания, но что-то в ней сорвалось - словно засохший листок сорвался с дерева и улетел в неведомую даль. Там, где должны были зарождаться слезы, была пустыня, и огромная, зияющая пустота. Ей хотелось поплакаться в плечо своему брату, который - ох, как ей хотелось верить в это! - не станет ее презирать, не назовет шлюхой и не будет гнать палками до самых Диких Земель. Наверное, он просто пойдет и сделает то, что умел лучше всего: устроит что-то, от чего у нее все внутри заледенеет от страха. Потому что маги умели пугать даже родных.
Все это вихрем проносилось в голове, пока они молчали, пока жались друг к другу, будто котята под дождем, пытаясь урвать кусочек угасающего тепла. Так и они - пытались ухватиться за островок понимания, беспечности и иллюзорной безопасности, в которой нет этой блядской жестокой реальности, в которой они не простые люди, а проклятый колдун и храмовничья шлюха.
Мариан молчала. И также, молча, оторвалась от Гаррета, теряя его тепло, его надежность, его сожаления. Слишком широкая рубашка съехала, обнажая потемневшее плечо от синяков, складывающее в рисунок чьей-то руки. Они оба хорошо знали, чья эта рука, горящая на ее теле, будто клеймо прокаженной. Она позволила себе быть сломанной, уставшей - только для Гаррета, потому что он позволил быть побитым и поверженным. Они оба стоили друг друга.
- Замолчи, - потянув за рубашку, опустила голову вниз; неровные пряди коротких волос прикрыли лицо, но не припухшую губу. - Ты был собой, за это нет смысла извиняться.

И вот опять. Мариан склонила голову, все еще натягивая на плечо рубаху, словно пыталась скрыть не только синяк, но и сама скрыться от Гаррета, оказаться как можно дальше от этого его "Мариан". Такого... болезненного, натужного, словно возлагающего на нее ответственность за то, что она именно Мариан, а не какая-то другая неудачница с не самой лучшей наследственностью. Почему она не может сжигать взглядом? Если бы так, у них не было проблем. Или напротив, было бы слишком много.
Посмотрев на брата, чувствуя тепло его руки, она хотела бы поверить в это обещание, проклятье, заклинание - неважно. Как дети верят в чудеса о благородных рыцарях и прекрасных дамах, как маги верят в то, что в Круге у них будет своя жизнь, как солдаты верят, что они вернутся с войны домой. Но этого не будет. Поэтому пустые серые глаза Мариан предпочли не смотреть в янтарные глаза брата: огонь, бушевавший в них, обжигал.
Она мягко, медленно положила ладонь на запястье брата. Мягко, но с давлением, опустила его руку, позволив ей проехаться по телу, у которого болело, казалось бы, все. Ей не нужно было лечение, утешение или что хотел Гаррет - она уловила, как ему хочется помочь, но зачем? Но как? Что это изменит? Поэтому она и сказал это вслух, чтобы не корить себя за то, что не сказала сразу.
- А что это изменит? - босые ноги окрепли, и Мариан встала, ощущая стопами прохладу земли, камешки, травинки. Скрестила руки под грудью, все еще слегка горбясь: поясница болела. По понятным причинам. Сделав пару шагов в сторону, чуть косолапой походкой, едва заметно дернула уголком рта из-за неприятной тянущей боли. Серые глаза смотрели куда-то в горизонт. Вихры смольных волос трепались по щекам.
- Ты отправишься в Круг, потому что у этого ублюдка есть друзья-храмовники. Мать-настоятельница души в нем не чает, а тебя или меня ни разу в Церкви не видела. Потом они решат - если один маг, то должен среди стольких детей быть еще. Заберут Бетани. Мама выплачет глаза. Меня назовут шлюхой, никто не даст работу. Карверу тоже, а ведь ты сам знаешь, как он старается помогать. И мы все сгнием по одиночке, потому что жизнь любит таких сволочей, как Тэлрю.
Она говорила тихо и спокойно, но с каждой фразой на плечи Гаррета падали камни ее груза - тяжелого, непосильного, который не висит на плечах, но тянется за тобой, заставляя останавливаться и обдумывать. И, судя по словам, она долго об этом думала - очень долго и очень много. Потому что говорила ровно то, что случится.
Мариан посмотрела на Гаррета абсолютно пустым, потухшим взглядом. В нем нельзя было не утопить, ни охладить пыл брата, ни даже изменить его русло - там не было ничего. Совершенно ничего.
- Мы выродки, Гаррет, живущие по законам еще больших выродков. Ты ничего не изменишь, но сделаешь только хуже. Потому что это... - она сделала короткий жест, попытавшись обвести рукой поле, на котором они пытались что-то выращивать, их покосившийся дом, который они не раз хотели разнести в детстве, даже на покореженное дерево, на котором был их своеобразный переговорный пункт... Но ее рука безвольно упала вдоль тела.
- Это все, что есть. У мамы, у Карвера, у Бетани. У нас с тобой, - она указала на брата и на себя. - Пожалуйста, Гаррет. Оставь это мне.
Кажется, не все в ней потухло, потому что рука поползла выше, от груди, к щеке. Она утерла мокрую дорожку, отвернувшись. Ну вот, давай, еще расплачься перед ним, оратор херов.
- Иди в дом, - проворчала чуть охрипшим от подавляемых слез голосом. - Если мама увидит и тебя побитым, будет слишком много вопросов, а я устала придумывать оправдания.

Ей казалось, что жестокая, хлесткая правда, которой она окатит брата, подействует. Но на что она надеялась, вываливая все это на него? В какой-то момент Мариан ощутила чувство, будто это уже когда-то было. Очень давно, когда она пыталась что-то спросить у мамы, и мама поступила совершенно не так, как ожидала от нее дочь. В тот самый момент к Мариан пришло совсем не детское осознание: взрослые - это дети, которые научились прятать свой страх глубоко внутрь. С тех пор Мариан всегда спокойно относилась к становящейся все больше истеричной и капризной маме, потому что она оставалась матерью, какой бы ни была. Но Гаррет... он всегда останется собой - сплошным огненным вихрем, выжигающим все, что может навредить его семье. Даже если может навредить еще больше.
Она смолчала и не ответила. Потому что и правда - убила бы, не раздумывая, возможно, даже не говоря ничего и никому. Потому что она должна защищать младших, они могут вырасти нормальными, если в этой семье хоть кто-то может быть нормальным.
Опустив голову, Мариан смотрела на свои босые ноги. А потом медленно пошла за Гарретом, прекрасно зная, к чему это все ведет. И она не могла позволить себе дать брату пойти на самоубийственное упрямое "я должен".
- Гаррет, остановись, - глухо попросила она, сама не зная, стоит ли сейчас опускаться до мольб. Коснулась дверного косяка, остановилась в дверях, наблюдая, как он опирается на посох. - Ты же понимаешь, что сделаешь хуже. И ты должен понимать, что я ничего не делаю не потому, что не могу.
Мариан неспешно, чуть ковыляя, подошла к Гаррету, ухватившись за его посох. Не ему одному нужно на что-то опираться. Но зато теперь она, чуть приподняв голову, могла смотреть в его глаза и не отводить взгляд.
- Я могу в любой момент прирезать его, когда он спит. Могу завести его в лес и оставить подыхать в медвежьем капкане. Почему я так не делаю?
Кривая усмешка.
- Потому что этот сукин сын защищает тебя. Да, Гаррет, тебя. Помнишь, когда приперлись храмовники из Круга? Этот выродок прискакал сюда ночью, чтобы дать тот амулет. Он прикрыл Бетани, когда церковные шавки искали хоть кого-нибудь, кого можно схватить и уволочь. А еще он мог пойти к своему капитану и притащить сюда весь взвод. Они бы вытащили тебя и Бетани и...
Она резко прервалась, нервно, неровно вздохнула. Моргнула, опустив взгляд.
- Гаррет, умоляю, - тихо, очень тихо проговорила, ткнувшись брату головой в грудь, - не надо. Если не ради семья, ради себя, то ради меня.

Мариан не знала, как пробить эту стену упрямства. Наверное, надо сделать что-то такое, что образует между ними пропасть - очень огромную, но зато упасет брата от безумных поступков. Он считал, что делает правильно, что поступает по совести, но совершенно не задумывался о последствиях. Пока костер пылает, кто задумывается о том, что будет, когда пламя погаснет?
- Нет, - глухо ответила она, прикрыв глаза, потому что ей хотелось подольше стоять вот так, несмотря на боль в мышцах, сводящую судорогой, от которой по всему телу прокатывалось напоминание прошлых дней. - Я не прошу тебя делать вид, будто ничего не произошло. Но представь, каково мне.
Она подняла на него взгляд, и в серых, темных, безжизненных глазах стояли слезы.
- Почему ты думаешь только о себе? - ладонь, сжатая в кулак, едва ощутимо ударила его в грудь. - Почему ты думаешь о том, что сделаешь ты? Почему ты не думаешь, каково будет потом мне, когда все узнают? Ты хочешь, чтобы меня звали шлюхой до конца дней? Хочешь, чтобы мама, чтобы Карвер и Бет узнали, что их сестра - подстилка храмовника?..
Слова вылетали с тихой злобой, даже яростью. Казалось, она хотела кричать, орать на него и швырять в него посуду, но у них было не так много посуды, и она никогда не повышала голос. Потому что боялась своего крика, словно бы могла им убивать. Мариан не ненавидела брата в этот момент, но ненавидела его упрямство и сиюминутность, принцип "после меня хоть потоп".
- Ты этого хочешь? - она дернула на себя посох, то ли пытаясь его забрать, то ли встряхнуть Гаррета и заставить его посмотреть на мир своими глазами.

Гаррет, сам того не зная, сказал именно то, что Мариан и требовалось. Исчерпав все аргументы, она хотела было просто дать ему пощечину, но он произнес слова о тренировках, и внутри что-то вспыхнуло. Вот оно, то мгновение, которое все изменило. Магии, словно воде, нужен выход. Реке нужно русло, и магии нужно как-то себя проявлять.
- Именно так он узнал, - ухватившись за посох обеими ладонями, пристально, прямо и открыто смотрела в глаза брата. Ощущения были еще те: словно она ступала в ослепительности своей наготы среди бушующего пламени, изо всех сил пытаясь найти в себе уверенность, что огонь не станет лизать пятки, что не станет обгладывать плоть с костей. В этих словах было и озарение, и горечь, и много застарелой злобы по отношению к тому, что их превратило в семейство Хоуков - магии.
- У всех и вся есть уши и глаза. Тэлрю именно так и узнал о нас - увидел, как кто-то колдовал. И ты хочешь, чтобы об этом узнала вся деревня?
В ее тихом усталом голосе было что-то, умудряющееся надламываться, срываться и казаться открытой кровоточащей раной практически с каждой фразой. А в серых безжизненных глазах сверкали молнии пострашнее колдовского пламени. Ей не хотелось говорить это, ей не хотелось говорить и последующие слова, как не хотелось ставить Гаррета в такое положение. Но она должна заботиться о семье, и о нем тоже. Нет, о нем - особенно. Даже так, сменяя любовь на хлыст из боли и ярости.
- Почему ты не задумываешься о том, каково мне? - еще тише спросила она, отпихнувшись от посоха, сделав шаг назад, покачнувшись, но вовремя ухватившись за стоящий неподалеку стул. - Почему не думаешь, что об этом узнают все? Почему... - на мгновение она задохнулась, и сглотнула, облизнув губы и даже не заметив, как губа вновь засаднила.
- Ты хочешь это сделать из своего эгоизма, да? Потому, что ты большой и сильный мужчина, который защищает свою старшую сестру? - она ткнула ему в грудь пальцем. - А знаешь что, мужчина? Мне нахрен не нужна твоя защита. Особенно такая, после которой останется выженная трава. Я хочу оставить все, как есть. И если ты сейчас сделаешь так, как считаешь правильным, то я повешусь. Это будет на твоей совести.
Выпалив все это, она умолкла, все также обвиняюще держа палец на его груди.