Последнее, что она помнит - ощущение стали в боку, привкус железа во рту, и гадкий смех, от которого в теле создалось что-то неприятное, что тут же захотелось выблевать.[AVA]http://funkyimg.com/i/2fhvV.png[/AVA]
Так она и скажет любому, кто спросит, что она помнит. Потому что Мариан помнила все: и как резали рубашку, и как пытались стащить щтаны, и как она оторвала кому-то ухо, и как за это получила ножом в бок. Помнила и шершавые грязные руки, снующие по ее обмякшему телу, помнила и истошный, полный злобы крик Тэлрю. Помнила даже то, как он всадил в кого-то меч, и клинок застрял, позволяя другим бандитам сбежать. Она даже помнила ту нежность, с которой храмовник держал ее на руках, с которой зажимал кровь и пытался найти утешительные слова.
Тогда ей хотелось смеяться: один насильник спас от других, и просит ее не умирать, потому что...
Дальше Мариан не помнила. Не хотела помнить ни то, что говорил Тэлрю, ни то, как нес ее до деревенской церкви. Кажется, она даже попыталась оцарапать его, пыталась сбежать из Церкви. Тэлрю держал ее - не жестоко, как тогда, в подсобке, а крепко, и не смотрел в глаза. Ох, как же ей хотелось выцарапать эти глаза... Его ведь снова будут считать героем. Снова воздадут почести, не зная, что это от него она шла в ночи, в кромешной тьме, и решила срезать через лес. Беженцев становилось все больше, как и бандитов, и вот на такую "милую компанию" она и наткнулась. Одинокая, сломленная, безоружная - легкая добыча для выродков.
Кровь текла по церковному полу; сестры Церкви суетились над ней, прижимая мокрые тряпки. Послали за Преподобной, за лекарем, за всеми, кто мог спасти угасающую жизнь. Мариан не понимала этой суеты, всячески мешая, заставляя кровь хлестать... Так много крови. В какой-то момент она решила, что хватит с нее, что она так больше не может, что даже смотреть на омерзительную унылую рожу Тэлрю - выше ее сил.
Словно уловив ее ненависть, одна из сестер прогнала храмовника. Когда он вышел, с нее стащили одежду, сняли вымокшие от крови штаны. Почему так много крови? То впадая в забытье, то возвращаясь, Мариан не верила, что в ней может быть столько крови. Она замечала, как меняются лица сестер, как их суета разбухает и зачинает новый виток. Если раньше на их лицах было сочувствие и сосредоточенность, то теперь наступило время для страха и жалости.
- Что... - еле выдавила из себя, хватая за руки сестер, - что...
У нее не было сил задать вопрос. Она слышала перешептывания сестер, но что они говорили? Почему они говорят "уже не спасти"? Это о ней?
Но ответа на этот вопрос она не дождалась: к ее губам прислонили чашу и заставили выпить. Черная горькая жидкость заполонила внутренности, и вскоре ей стало все равно: черное тревожное забытье накрыло ее с головой.

Одна из сестер вышла из Церкви, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Ее руки все еще были в крови, хотя она старательно их вытирала покрасневшей тряпицей.
- Она выживет? - глухо спросил храмовник, стоявший сбоку, и сестра вздрогнула, посмотрела на него.
- Она выживет, - ободрила она, коротко улыбнувшись. - Но ребенок...
Храмовник замер, медленно повернул голову.
- Ребенок?
- Да, она была беременна, - вздохнула сестра, глядя на спящую деревеньку, на палатки беженцев. - Пырнули прямо в сердечко.
Прежде, чем храмовник что-то успел сказать, дверь открылась и выглянула другая сестра.
- Их двое было! - с сожалением выпалила полушепотом и протянула руку. - Скорее, нужны еще руки - у нее судороги.
- Простите, - бросила разговорчивая сестра и скрылась в дверях. Храмовник оцепенело уставился на темную полосу леса.

Мечты о будущем есть у каждого. Даже у такого человека, как Тэлрю.
У него всегда была мечта о будущем, в котором есть большой дом, дружная семья, и ему не надо мешать сапоги с грязью и дерьмом в этой задрипанной деревушке на краю света. Но это была настолько призрачная мечта, что он почти привык к тому, что имеет. Привык как к ершистой Мариан, которая была единственной в этом месте, нежелавшей видеть в нем прекрасного принца, показывающей, кто он на самом деле. Ему нравилось то, как она не дает ему спуску, хотя прекрасно знает, что может получить за непослушание. И нравилось то, что даже будучи подстилкой, она все еще оставалась собой, держа взгляд, неся происходящее не как знамя или клеймо, а как еще одну обыденную проблему, с которой она справится. Шутка ли, что такой женщиной нельзя восхищаться? А можно ли? Он все чаще чувствовал, что не хочет ее отпускать, и все чаще проявлял к ней ту нерастраченную нежность, которой, как ему казалось, у него нет и не может быть. В этот раз он даже решил, что стоит провести ее домой, но решил слишком поздно, и сейчас корил себя за это.
Впервые в жизни Тэлрю укорил себя.
Заслуга ли Мариан это, или он наконец сам дошел до осознания, что другой человек может стать дорогим? У него не было больше никого, с кем бы он мог говорить так открыто, как с ней, с кем мог бы... просто быть собой, не скрываясь за масками, за лицемерием и ложью. Как-то он сказал ей, что они похожи, а она чуть ли не рассмеялась ему в лицо. Тогда он просто выгнал ее, но сейчас понимал: он для нее навсегда останется мучителем, чтобы он ни сделал. Тэлрю слишком хорошо видел это в ней, и даже ее показная послушность словно кричала о том, как она его ненавидит. А ведь ему хотелось показать, что он меняется. Что она его меняет.
И лишь когда осознание этого желания набрало силу, он потерял все.
Едва он привык к кому-то, как успел потерять не только ее, но и детей. У него могли быть дети! Уму непостижимо, и Тэлрю все никак не мог примириться с этой мыслью. Он мог стать отцом? У него могло все... могло все получиться. Если бы не те ублюдки, если бы не они, если бы он не...
Пошатывающаяся могучая фигура, выступившая из темноты, выбила его из оцепенения. Моргнув, Тэлрю непроизвольно поморщился: старший брат Мариан. И, как обычно, выглядит как кусок собачьего дерьма.
- Пошел в... - все, что он успел сказать, потому что быстрого и сильного удара не ожидал: слишком был поглощен мыслями и сожалениями. А удар пришелся точно в грудь, по кирасе, которая странно скрежетнула и прогнулась. Грудь сдавило, и Тэлрю, по инерции отлетев спиной к стене Церкви, кое-как попытался отдышаться. Пальцы скользнули по кирасе, но ему было дико больно - все внутри горело огнем. А вот пальцы в перчатке скользнули по выемке: удар был такой силы, что погнул нагрудник.
- Псина... блядская, - ощерившись, отпихнул себя от стены и, превозмогая боль, замахнулся рукой, целя в голову. На случай, если промахнется, он уже тянулся к мечу на поясе. В тот раз он был без доспехов и сумел надрать этому придурку задницу. А в этот раз он отсечет ему тупую голову вместе с башкой. [ava]http://savepic.ru/7599087.png[/ava][nic]Сэр Тэлрю[/nic]

Все плыло перед глазами. Тэлрю не ожидал такой неистовой ярости, с которой на него обрушился маг. Подумать только - маг и бьет его так сильно, как может быть обычный крестьянин. Но Гаррет быстро напомнил ему, что драться с магом и с обычным кметом - разные вещи. Перчатка, которая стала его врагом, обжигая раскаленным железом, только подтверждала это.
В голове от удара все зазвенело и поплыло снова. Его мотало и крутило, а внутри, под доспехами, казалось, будто не осталось ничего живого: снять и там будет месиво кровавое, а не тело. Оказавшись на земле, храмовник не стал лежать и жалеть себя: кое-как перевернувшись, уходя от удара, он оказался на четвереньках. Сумел сбросить с себя чуть оплавленную перчатку и выхватить меч. Неловко встав на колено, поднял меч, выставив перед собой, чтобы блокировать последующие удары. Его руки покрылись легким, едва заметным свечением. Теперь любой удар по Гаррету будет вытягивать его ману. Но это его не остановит, однако измотает.
- А ты готов... осквернить кровью то место... - задыхаясь, прорычал он не менее яростно, неуклюже поднимаясь на ноги, держа меч наготове, - что может ей помочь? Хочешь сделать из нее посмещише? Подумай... хорошенько. Если ты меня убьешь, вся правда вскроется. Так ради чего она истекает кровью - чтобы ты показал... что твоя магия - проклятие, убившее ее... и ее детей?
Что-то в его голосе дрогнуло - заметное, но нельзя было разобрать, что именно. Тэлрю хотел, ох как хотел воткнуть меч в грудь этому ненавистному уродцу, чтобы наконец-то избавиться от него, от его фигуры в темноте, чтобы у него был шанс сблизиться с Мариан, не пеняя на то, что у нее слишком много магов в семье... Но вряд ли он умрет. Такие, как Гаррет, не умирают, потому что слишком упрямы для этого. [ava]http://savepic.ru/7599087.png[/ava][nic]Сэр Тэлрю[/nic]

Все внутри пылало, жаждя крови. Не своей, но пролить ее в огромных количествах. Тэлрю осознавал, что выходит из себя, что вот-вот, и наступит мгновение, когда вспыхнет злоба и не погаснет, пока кто-то из них не рухнет замертво. Но этого нельзя было делать. Как нельзя убивать Гаррета. Но и он не хотел умирать, а поэтому надо отступить. Он вроде попытался, но Хоук так просто не желал его отпускать. Удар, удар, еще удар. Казалось, кости под панцирем крошились в щебень, впиваясь костной мукой в запесоченные легкие. Во рту со слюной мешалась кровь, в каким-то чудом разбитый нос ввинчивался запах гари, грязи и паленых волос.
Отпихнув от себя мага, храмовник резко рванул на себя меч, разрезая тому ладонь. Кровь хлынула, но Тэлрю, откинув голову назад, расплывчато вперил глаза, полные сдерживаемой ярости, в темный силуэт Гаррета.
- Достаточно, - прорычал он хрипло, глухо. Резко выбросил ладонь вперед - очищение области мягким голубоватым светом ударило по ослабленному Хоуку, смывая все последствия любой магии. Он мог брать силу из крови, но не сейчас, не эти мгновения, которые подарили Тэлрю его способности.
- Я... не убью тебя... только из-за нее, - задыхаясь, прохрипел, отступая назад. - Ты... и только ты стал... причиной... проклятое отродье. А тебе... тебе достаточно?
Хмыкнув, он развернулся уже в арке, ведущей прочь от Церкви. Хватит с него и этой ночи, и крови, и этой семейки. Как бы больно ему не было - душой и телом, - эта боль все равно не воздаст за все совершенное, не исправит сделанного.
Как бы ему не хотелось, все будет только хуже.[ava]http://savepic.ru/7599087.png[/ava][nic]Сэр Тэлрю[/nic]

Не могло быть хуже того, как было Мариан в момент гадостного пробуждения. Пусть это кончится, пусть она заснет и не проснется, и вся эта история наконец-то обретет эпилог. Пусть неприятный, пусть кровавый и со слезами родных, но зато ей станет легче. Потому что забытье от черного варева, которое ей вливали в горло, чтобы притупить боль, нисколько не помогало.
Она видела, как что-то выносят в простынях - словно мертвых щенков. Слышала, как перешептывались сестры, считая, что она без сознания. Она все слышала и понимала, но словно изваяние, статуя, не могла ничего сделать, сказать, даже заплакать: в ней резко выхолодило все чувства. Оказывается, у нее могли быть дети. И вот дилемма: дети от ублюдка и насильника, или невинные жертвы жестокой несправедливой жизни? Какая разница, если они мертвы? Нет предмета, нет разговора, нет проблем. Мариан резко вычеркнула этот факт из своей памяти, позволив себе вновь забытья. Это было погружение в темную воду, полную зубастых рыбин и страшных чудищ, а не попытка заснуть. И чем дольше она была в этой воде забвения, тем меньше ей хотелось возвращаться назад.
Ощутив на прохладном, влажном от пота лбу тепло чьих-то губ, Мариан приложила усилие, чтобы приоткрыть веки. Даже ее рука, которую держал Гаррет, была в крови. Или это его руки?.. Ей было трудно, сложно, тяжело думать, связывать ниточки событий с веточками выводов. Поэтому она просто улыбнулась - слабо, через силу, потому что ему это нужно больше, чем ей.
- Я... тут, грязнуля, - она закрыла глаза, глубоко и резко вздохнула, а затем странно скривилась, положила свободную руку на живот. Ее стянули, зашили, и каждую грубую нитку она ощущала всем своим естеством. Все ниже пояса горело огнем, а ног она и вовсе не чувствовала. Неужели удар в бок настолько болезнен?
- Надо... - вдохнула, облизнув губы, - научиться защищаться. Я бесполезная.[AVA]http://funkyimg.com/i/2fhvV.png[/AVA]

Хотела улыбнуться, но не могла. Мариан поражалась уже тому, что может говорить, потому что даже поддерживать веки приоткрытыми, чтобы видеть Гаррета, вернее, расплывчатое темное пятно, которое, судя по голосу и теплым рукам, держащим ее прохладную ладонь, принадлежало  брату. От этого его тепла становилось жарко, и жар расходился по телу. Если бы сей жар пробуждал в ней страх, то у нее бы не хватило сил сбежать от него, и потому она старалась не замечать, как вновь заболело все, каждый уголок, каждый волосок в ее теле.
- Я не... - вздохнула полной грудью, словно давясь словами, и добавила, чуть тише, - не хочу.
Эту боль, эту жизнь, эту Церковь - это все она не хотела. Может, стоило прирезать Тэлрю во сне? Может, стоило позволить Гаррету его убить? Может, стоило сделать что-то, а не терпеть? Может, она сделала все непраильно, может, ей не стоило слушать голос разума, стоило поддаться эмоциям и сделать так, как велит сердце? [AVA]http://funkyimg.com/i/2fhvV.png[/AVA]
Тогда почему же сейчас она ощущает то недостающее ей все эти месяцы спокойствие? Не горе, не отчаяние, даже не печаль или тоску от потери того, чего она не ждала и не хотела, а спокойствие? И, что главное, абсолютную, совершенную, прекрасную пустоту внутри. Словно так и должно быть. Словно всю грязь, что скопилась в ней, наконец-то выскребли.
Возможно, если именно так воспринимать нерожденных детей - как проклятье, которым наградил ее истязатель - будет легче. И так было.
Об этом ей надо сказать Гаррету. Попросить его молчать, чтобы не тревожил маму, чтобы Карвер и Бет не смотрели на нее с жалостью, будто она потеряла часть себя. Нет, она наконец-то стала собой, стала полноценной, избавившись от довеска, к которому не питала никаких чувств. И не должна была питать, ведь что может родиться из боли, насилия и жестокости? Ей не хотелось приносить в этот мир искру жизни, особенно зарожденную Тэлрю. Этот ублюдок просто не был достоин на продолжение, на потомков. Он должен был сдохнуть в одиночестве, в луже собственного дерьма и мочи, покинутым и нелюбимым. Такие люди не заслуживают большего.
Это ей надо было сказать брату. Чтобы увидеть в нем понимание, а не ту боль, которой полнилось ее истерзанное, разбитое и ослабленное тело. Ей хотелось это сказать, но все, что могла она - сжимать его ладонь, едва-едва, так, что сама не понимала, почувствует ли что Гаррет. А потом у нее появились силы - осторожно, неспешно, будто некто вливал ей в горло очередную дрянь. Но в этот раз вливалось что-то другое, словно кто-то обнял ее и согревал, и это тепло пробегалось по венам, как... как жар от ладони Гаррета. На мгновение она ужаснулась своей озарительной догадке, но после просто вычеркнула сие из памяти. Нельзя думать дурное о брате, он не мог...
Мариан резко вздохнула, дернулась вперед, пытаясь сесть. Словно ее пронзило молнией, наполнив жизнью, но на этой вспышке все и кончилось: она осела обратно, дыша часто и с жадностью, словно изголодалась по воздуху.
- Жарко... - выдавила она из себя хрипло, - так... жарко. Гаррет, - вдруг с силой сжала его ладонь, вперив прояснившиеся голубые глаза. Она видела на нем грязь и кровь, чувствовала гарь и копоть: будто с силой в нее влили и остроту всех чувств, когда это было нужно ей меньше всего. Поэтому она помолчала, сжимая ладонь брата, словно тот мог исчезнуть, раствориться в любое мгновение, как придурь ее больного разума.
- Не говори маме, - попросила она, - и младшим. Я... сама.