Город мертвых был тих. Спокоен. Вечен. Безмерно патриотичен — практически с каждого герба, с каждого надгробия, с каждой старательно выложенной фрески смотрел пустыми глазницами королевский герб, будто бы напоминая, что это и есть Неварра, в этом ее суть, ее душа, ее национальная идея. Мрамор светился в блеклом ночном свете, переливался под отшлифованной поверхностью ленивыми, перламутровыми спиралями, сквозь которые здесь и там чернели прожилки и погребенные в камне трещины. Базальт, обсидиан, гранит — более темные породы провалились в серебрящийся мрак, одинаково резко граничащий и с белым сиянием, и с глубиной лишенных солнца небес. Даже неваррит — вот уж что всегда блестело ярко и празднично в солнечном свете, подчеркивая торжественность смерти и одновременно будто отрицая ее конечность и ее лишения — сейчас померк, став еще одной формой затвердевшего тумана. И вокруг не было ни души. Во всем безмерном пространстве, превращенном в громадный памятник и каменный лес — никакого постороннего звука, ни движения, ни шороха, ни дыхания. Абсолютная тишина и безграничность, поднимающаяся до самых звезд.

Эрнесто любил это место. Ему казалось безмерно дорогим ощущение того, как он ступал, один, сквозь застывший покой; как он проходил мимо возвышающихся по обе стороны дворцов и монументов и, хотя был неизмеримо моложе и меньше, но имел в замершей вокруг вселенной свою роль и свою суть. Он мог быть живой искрой, проносящейся мимо свидетелей вечных сил. Он мог бы тенью, сливающейся с пейзажем в одно целое и обменивающей свое ярко кричащее Я на возможность стать частью целого мира. Он мог быть движением, порождающим движение, принципиальным отрицанием безликого и великого порядка, необходимым и противоположным ему элементом. Он даже мог думать все эти нелепые мысли, то мелочные, то излишне помпезные, и смеяться над ними про себя, и чувствовать себя собой настолько полностью и настолько остро, как редко удавалось в компании других людей. И потом, в каком-то смысле он был единственным распорядителем этого города, со всеми его особняками, и мостовыми, и стройными рядами коллонад, и мерцающими стеклами бассейнов. Морталитаси чувствовал его обитателей — неподвижных внешне, шевелящихся и сверкающих внутри, шепчущихся, прикованных к своей царственной резиденции и даже не знающих точно, насколько она реальна и существует ли что-то реальное за ее пределами. Нет, это не было мертвым и пустым местом, каким его могли считать чужестранцы, отнюдь — это было средоточием жизни, только чужой, непонятной, бесконечно загадочной. Поэтому здесь и мечтали упокоить свое тело после смерти, поэтому и возводили тут сады, на которые могли бы поскупиться при бьющемся сердце и шевелящихся легких. Это не было местом смирения перед пустотой — это было обещанием того, что мир продолжается, что страх можно отвергнуть, что божественность не покинула полностью смертную землю.

Погруженный мыслями в себя, а чувствами — в простирающийся вокруг мир, Эрнесто прошел так не один квартал и не другой, пока не остановился перед одной из малых площадей и не обратил полностью свое внимание вовне. По ее краям, на невысоких постаментах и в окруженных неподвижными жесткими растениями нишах высились статуи мужчин и женщин, чьи мумифицированные тела уже не первый десяток лет лежали за закрытыми дверями позади их минеральных спин. Какие-то из скульптур были выполнены с большим мастерством, какие-то — с меньшим, на некоторых читались оставленные временем следы, другие сохранили безукоризненную и обманчивую юность камня. Может быть, кроме старика в тяжелом одеянии, который все еще держал на коленях незаконченный трактат и, отвлекшись от него уже на сотню-другую лет, с мудрой суровостью глядел вперед. Но тот был редкостью — обычно усопших предпочитали изображать в лучшие годы их жизни, и это обычно означало молодые годы. Эрнесто медленно перевел взгляд с него на его соседей, хорошо помня каждый из памятников, и все-таки задерживаясь и рассматривая их снова с отстраненным выражением на собственном лице. Внутри шевельнулось сомнение, потом — тоска, потом — насмешливость, не обращенная на что-то отдельное. Не вина. Нет, при чем тут вина. Он шагнул ближе к одной из фигур, изучая ее неподвижные черты со смесью равнодушия и смятения, как если бы узнавая знакомые черты в совершенно чужом человеке.             

Потом он мгновенно забыл, о чем думал, так как увидел собаку. 

Мабари. Это была мабари, и чем больше Эрнесто смотрел на нее, тем больше этому хотелось возразить и как-то помешать. Она расхаживала вокруг одного из оставленных на улице саркофагов и принюхивалась к нему с такой звериной невозмутимостью, будто находилась в самом центре Ферелдена. 

Будь это вор, демон, одержимая мумия, морталитаси бы знал, что именно надлежит делать, и был бы морально готов действовать соответствующим образом. Сейчас он растерялся, потому что не видел перед собой угрозы — только вопиющее святотатство, грозящее увеличиться в размерах при любой попытке вмешаться. У Гуалтиеро никогда не было собак. Он не понимал собак. Он не умел с ними общаться и отчего-то сильно подозревал, что они ненавидят запах бальзамирующего состава, которым необратимо пропитался его серый костюм. Но ему необходимо было что-то сделать, поэтому он едва повысил голос и позвал так убедительно, как только мог:

- Ко мне. Слышишь меня? Ко мне.

Отредактировано Эрнесто Гуалтиеро (2014-12-19 10:48:20)

Стоит отдать Эрнесто должное - он не позволил изумлению приморозить себя к месту, что могло бы стоить и жизни, и разума в общении с враждебно настроенным духом. Или демоном. Морталитаси рефлекторно отшатнулся назад, стараясь не задеть по собаке ногой, хватаясь по-новому за посох, который до этого момента использовал как ненужное подспорье в ходьбе. Сердце забилось чаще, неприлично часто для обители мертвецов. Уже потом, когда между ним и существом пролегало как минимум несколько шагов пространства, маг позволил себе задержаться на одном месте и быстро, мимолетом, укорить себя за излишне очевидный испуг. Он не мог сказать, однако, что для такого не было оснований. Мабари стояла на тускло освещенной площади, массивная темная фигура, не столь охотничий, сколько бойцовский профиль морды и сложение нечеловечески сильных мышц. Не это было проблемой, а то, что со всех сторон площадь окружали сонмы тел, гипотетически пригодных для превращения в ревенантов; равно как и то, что использовать магию в их присутствии, равно как и в присутствии одержимого зверя, грозило только лишним ударом по Завесе.

Эрнесто действительно был бы готов повстречать и одержимого, и демона. Но он не мог вспомнить демона, который бы настолько легко разбивал наложенные на мертвых узы.

Спокойнее. Спокойнее. Не потребовалось делать глубокий вдох, организм сам немедленно отреагировал на изученный приказ, успокаиваясь. Пальцы перехватили рукоять посоха более удобной и жесткой, боевой хваткой. 

- Кто ты? - потребовал он натянутым, но все же относительно негромким и четким голосом, - как ты это сделала?

Он быстро кивнул в сторону опустевшего саркофага.

Эрнесто не стал нападать. Вместо он зачарованно, практически неверяще наклонил голову и вгляделся в темные собачьи глаза, словно надеясь встретить в них чуждый и подлинный взгляд своего собеседника. Тень выражения. Знакомые эмоции. Он не рассчитывал на это всерьез, конечно, прекрасно зная, что у гостя с той стороны их не было и быть не могло. И все-таки... все-таки его сбивал с толку голос существа, его интонации, далекие от растерянно-отстраненных и сфокусированных на одной только мысли, практически живое и оправданное беспокойство. Ловушка, напомнил он себе растерянно. Больше для проформы, чем потому, что действительно в это верил. Беспокойство понемногу исчезало само собой, поскольку с каждым словом создание все меньше напоминало демона, а духов он не боялся.
- Но как? - повторил он уже куда менее требовательно, едва ли не самому себе, - как тебе это вообще удалось?..
Он опустил посох, упираясь его острием в разноцветные плитки мостовой и едва отклоняя оружие от себя в сторону. Маг все еще мог атаковать из такого положения; в общем-то, он мог бы атаковать и просто без посоха, но жест был призван служить знаком доброй воли и нежелания начинать бой. Если не ради одержимой мабари, то хотя бы из-за реальной опасности повредить случайным заклинанием сложные многослойные основы, на которых строилась пронизывающая площадь магия.
- Невоспитанная Собака, - повторил Эрнесто, чувствуя, как начинает тихо посмеиваться без злобы и без издевки, но с немалой долей неисчезающего изумления.
- Невоспитанная Собака...
Это имя ей определенно подходило.
Не сводя с Собаки осторожного косого взгляда, морталитаси обернулся в сторону саркофага, который теперь затопила сплошная глухая пустота. В нем не осталось никакой магии и никакой связи с Тенью, только камень и мумифицированный труп, заточенный в его сердце. Но он лежал там давно, действительно давно, и без особого внимания, которое в первую очередь доставалось более новым и знаменитым захоронениям. Кольнуло искренней виной. Даже больше, чем виной - профессиональной уязвленностью, досадой, нежеланием признавать собственную ошибку и еще большим нежеланием отрицать вполне возможную правду. 
- Нет, я не буду колдовать здесь, - заключил наконец Эрнесто. "Если ты не вынудишь меня", подразумевалось без слов, но за этим единственным исключением он не лгал.
- И тебе лучше здесь не оставаться. Ночь не такая долгая, и даже в ней я отнюдь не единственный, кто сюда заходит. А как сюда попала ты?

Эрнесто хотел поспорить с тем, что искал собаку. Не стал. В словах создания был какой-то свой подтекст, даже не намек, а что-то безусловное очевидное для самого духа и пока еще неясное для некроманта. Пока.
Мабари осклабилась, и в этом оскале почудилось подобие улыбки. Странно. От обитателя Тени, заключенного в собачье тело, морталитаси ожидал бы собачьих повадок, но собака пыталась вести себя, звучать, даже действовать будто бы по-человечески. В сочетании с продемонстрированной ею способностью разрушать магическую сеть это качество казалось особенно настораживающим, ярко свидетельствующим о чем-то, чего Эрнесто не знал. И досадовал, что не знает. Вдруг шевельнулся снова страх - способен ли этот дух, не связанный очевидно с одной лишь простой эмоцией и способный на нечто большее, чем сиюминутное прямолинейное мышление, чувствовать мысли подобно своим сородичам? И если да - а никаких причин считать обратного не было - что он может в них понять и что в итоге сделать?
И расследование. Расследование. Будто бы она была здесь давно, будто бы следила... но нет, такого не может быть. И он ее не помнил. Ни голоса, ни отпечатка, ни даже самого слабого эхо.
- Пошли, - позвал некромант, сам двинувшись в сторону далеких, запрятанных за несколькими кварталами ворот. Тон его был достаточно уважительным и не ожидающим никаких возражений.
- Пока ты здесь находишься, то ставишь под угрозу и себя, и меня, и, возможно, много кого еще. О каком расследовании ты говоришь? Что тебе известно?

— Так это делала ты.
Голос прозвучал без удивления. Нет, Эрнесто никак не подозревал, что между так и оставшимися тайной беспокойствами на одном из камберлендских кладбищ и его нынешней встречей существует какая-то связь; но не подозревал он и ничего другого, и никого другого. Одержимая мабари с повадками человека, очутившаяся в центре Некрополя, сама по себе была достаточной причиной для изумления. То, что она была связана с цепью иных странных (пусть и куда, куда менее странных) событий - это уже воспринялось как гораздо более допустимое откровение, и, хотя оно продолжало обескураживать, морталитаси успел это скрыть.
Не значит, что понять.
— Ты говоришь, что я искал тебя, - начал он, невольно понизив голос. Движение создавало посторонний шум, движение привлекало внимание. Оно больше не было мерным движением огня сквозь неподвижные покои храма, но вдруг стало чем-то незаконным, поспешным, находящимся под постоянной угрозой разоблачения.
— А ты — ты, получается, тоже искала меня? Или это... совпадение? 
Духи не любили саму идею совпадений — это он хорошо запомнил из своего опыта общения с ними. То ли они считали ее ошибочной, то ли она каким-то образом противоречила их восприятию мира или даже пониманию судьбы, но то они воспринимали их как-то очень по-своему, то не воспринимали вообще. От этого было еще более любопытно, что Собака скажет в ответ.
— И ты ведь не знаешь личность убийцы?
Этого он не мог не спросить просто из чувства долга.

"Детерминизм". Неплохо. Нет, никаких оснований тому, почему бы духу не знать таких слов — всего лишь вопрос того, с кем он успел пообщаться. Значит, этот существовал уже достаточно долго и не скупился на взаимодействия с миром плоти. Неудивительно — от другого не стоило бы ожидать подобной осведомленности, подобной... сформированности.
Собака остановилась. Эрнесто пришлось остановиться тоже, глядя на нее и наблюдая за тенями позади ее разрисованной спины. Безветрие продолжалось, и оттого казалось, будто все происходящее погружено глубоко под воду, утоплено в ее медленных, тяжелых, серебристо-синих тонах. Не шевелились тени. Луна слишком медленно поднималась по небу, и ни одно облако не спешило прижаться к ее сияющим щекам.
— Ответы на что? — спросил он, перебирая в уме все возможные варианты, глядя на Собаку с легким недоверием, но скоро переставая его изображать и начиная следить за однотонными, но от того едва ли менее богатыми отблесками на ее шерсти, за внутренним светом, который едва проступал сквозь тело и заставлял казаться прозрачными самые кончики волос. Она была кораллом, мелом, восковой статуэткой напротив свечи, сиянием, которое замечал глаз и не мог понять разум. Может быть, в другом месте и в другое время она казалась бы со стороны не более чем грубым и косматым смертным зверем, но здесь она была осененной прикосновением Тени, как благословением. Это не внушало страха, не вызывало тревоги. Только восхищение, трепещущее где-то на самом краю души, и узнавание чего-то древнего и вечного.   
— В чем ты можешь помочь мне? И что попросишь в обмен?