Черная апатия вцепилась ожесточенной мигренью в виски. Все утро Каллен провел затворником, принявшим обет молчания: избегал любых длинных фраз, практически никого не принимал, а тех, кого допустил, изо всех сил пытался не размазать тонким слоем из-за вспышек спонтанного, беспричинного раздражения. Все говорили не так, делали не так, думали не так. Все происходило медленно, через силу, с таким грузом лени и безответственности, что мысль схватиться за хлыст и устроить показательную порку становилась все привлекательнее. Руки дрожали, выводя вместо уверенных букв какие-то каракули, по виску стекали капли холодного пота, а все внутри клокотало, как сумасшедшее, вторя одно слово. Всего одно, но какой же безграничной властью оно обладало.
Лириум звал его. Маленькая закупоренная колба призывающе пульсировала, маня в свои голубые сети, обещая забвение и покой. Эта чарующая песня врезалась между мыслями навязанной мелодией, и ничто не могло помочь избавиться от нее. Лириум обещал избавление, указывал своим журчащим призывом на окружающих, говоря знакомые слова. С каждым словом его письмо замедлялось, рука становилась все слабее, пока не дрогнула так, что прорвала в листе дыру.
"Никто не достоин твоей помощи. Они жалкие черви, точащие твои думы, сердце, душу. Они только и думают, как бы побольнее ударить тебя. Как бы вырвать..."
- Заткнись, - отшвырнул испорченный рапорт,  сжал голову ладонями с такой силой, что, казалось, сейчас голова лопнет. Звук собственного голоса резанул по обострившемуся слуху, причиняя неимоверную боль. Но эта боль отрезвляла, отгоняла навязчивый мотив на пару мгновений, и даже это было облегчением.
- Замолчи.
Но лириум не знает милосердия. Крупинки в его крови рвались, будто желая разорвать его в наказание за непослушание, а минерал пел, выводя сонеты всем его страхам и сомнениям, доводя до бешенства. Каллен знал: нужно подождать, нужно потерпеть, и это пройдет. Совсем немного. До вечера. Нужно запереться и не...
Он поднялся, качнулся, но удержался на ногах. Нестойкой, шаткой походкой дошел до двери, оставалось всего два шага, чтобы запереться и отсечь мир от себя.
Дверь распахнулась, едва не ударив его по протянутой руке. Солдат со стены выглядел жутко озабоченным, поэтому не сразу заметил болезненную бледность и резко потемневший взгляд хмурного Резерфорда. Яркий солнечный свет ударил по глазам, ослепил, ввинтился колючими темными пятнами. Каллен прищурился, из-за чего его глаза стали щелками, поднял ладонь, пытаясь укрыться от злобного солнца, решившего лишить его зрения.
Голос солдата раздавался словно издалека, и, когда мысли сумели отвлечься от бурлящего потока злобы и ненависти ко всему миру, он услышал послание. Крайне тревожное послание. Такое не должно было дойти до его слуха сегодня. Только не сегодня.
- Командор, там леди Тревельян упала с высоты...
Там было что-то еще. Про то, что она жива и почти не пострадала. Он должен был сдержать порыв и дослушать, выслушать, но теперь он дал слабину, и песня лириума мигом вцепилась, вгрызлась в сознание, твердя одно и тоже.
"Они хотят сломить тебя, ты слаб! Ты стал слабым из-за нее, она тебя хочет уничтожить, она твоя слабость".
Вариации одной и той же мысли были невыносимы. Отпихнув солдата, Резерфорд спешным, сбивчивым шагом вышел на улицу, тут же обрекая себя на мучения: солнце, свежий воздух, голоса, шум... Создатель, помилуй, даруй силы выдержать это.
Во внутреннем дворе было явное оживление: работники, слуги, строители и все, кто помогал с подготовкой к ярмарке, о чем-то громко переговаривались, больше походя на встревоженный курятник. Очень хорошо выдрессированный курятник, потому как не было неорганизованной паники, а был, скорее, обеспокоенный ропот.
- Расступись! - зло рявкнул, распихивая людей, чтобы дали подойти ближе. Он не знал, что испытывал, и отчего ему так хотелось рвать и метать. Может, от того, что его не было рядом, когда Эви попала в беду. Не спас, не смог помочь. А если бы она?.. Нет, нет и еще раз нет. От таких жутких мыслей голова хотела расколоться надвое.
Она стояла в окружении солдат и всех, для кого успела стать близкой. Резкий приступ ревности нахлынул, как прежде песнь голубого минерала, но на этот раз все было... хуже. Вот значит как. Скрипнув зубами, он помедлил прежде, чем приблизиться. Короткая пауза, промедление, но это стоило ему усилий. Он так старался ее оберегать от самого себя, но сегодня был черный день.
- Эви! - все же в его раздраженный голос скользнула обеспокоенность. Коснулся ее локтя, грозно осматривая. Внешних повреждений не было. Взгляд метнулся на строительные леса, затем на эльфийку, похоже, тоже свалившуюся оттуда. Каллен стиснул зубы так, что жевалки заходили ходуном.
- О чем ты думала? - что-то в нем зазвенело, и пусть он не повысил тона, злости там хватало. Он едва ощутимо сжал пальцы на ее локте, а ведь хотелось сильнее. - Ты могла свернуть себе шею. Рисковать на поле боя - приемлемо, но не эти детские выходки.
Лизетта насторожено сделала шаг назад, обернулась к собравшимся зевакам.
- Расходитесь, все в порядке, - махнула рукой на толпу, покосившись на Каллена. - Командор?
- Да, - процедил он, глядя прямо в глаза Эвелине. В этом взгляде плескалась подавленная багровая дымка ярости. - В порядке.
- Позвать лекаря? - Лизетта стоически попыталась что-то исправить, но Каллен дернул Тревельян за собой.
- Мы сами справимся.
Его скрытая агрессия почти физически обжигала неприятным черным пламенем. Но он старался держаться - на людях - хоть сколько-нибудь сдержано. Поэтому, придерживая Эви за локоть, вел ее к военному врачу.
- Твой кузен полный идиот, не соображающий в ответственности ни зги, - проговорил, пытаясь подавить злобное рычание, что не выходило, - и я надеялся, что ты умеешь оценивать риски. Видно, это у вас в роду - делать глупости.

Отредактировано Каллен Резерфорд (2015-07-09 12:48:15)

Единственно верное объяснение ее действиям было всего одно: попытка привлечь к себе внимание. Неужели ей мало? Неужели она не понимает, как важно уловить момент и бросить все силы на подготовку Инквизиции? У них нет времени на призывные пляски, нет времени на эти уловки, связанные с риском для жизни. Каллену хотелось верить в рациональность Эвелины, в искренность объяснений, но какие, к демонам, аргументы могли его убедить? Ответ был очевиден по его пышущей агрессией, неприкрытой, пульсирующей, походке. Краем трезвого, пока еще способного сопротивляться лириумному помешательству разума понимал: каждый его шаг и слово причиняет ей боль. Но все прочее сознание с ожесточенной насмешкой напоминало о ее проступке. "Это ее вина. Она заслужила".
- К врачу,  - остервенело процедил, подтаскивая невольную свою пленницу к лазарету для лежачих.
- Прекрати нести чушь. Могла придумать оправдание получше.
Распахнул дверь, втащил и несколько беспардонно выдвинул девушку вперед. Военврач, увидев командора, тотчас отошла от раненного, оставив того на сестру Церкви, приблизилась, бегло осматривая обоих.
- Да, командор Каллен? - нейтральное обращение несколько погасило гнев. Тем более, врач могла отметить его состояние, прицепиться, заставить почувствовать себя слабым, больным, бесполезным… То, чего он всегда боялся, от чего стремился уйти, спрятаться за доспехами, взрастить в себе стойкость и мужество. Поэтому он стал храмовником. Или чтобы защищать людей. И много защитил?..
Мысли путались. Каллен дернул уголком рта, потер висок.
- Командор? - вывел его из резкой задумчивости врач, вскинув брови, но все же внимательно осматривая стоявшую перед ней Эвелину. Нахмурилась, протянула руку. - Милая, вы странно стоите. Сильно ушиблись?
- Упала с высоты, - сражаясь с затуманившей рассудок болезненной дымкой, проговорил, наконец отпуская Тревельян. Врач, мягко подхватила ее под руку - не сравнить с цепкой хваткой храмовника - и повела в каморку, где, похоже, осматривала пациентов.
- Раздевайтесь, я осмотрю, - бросила врач Эвелине, а сама подошла к тазу с водой. Остановилась, внимательно посмотрела на вошедшего следом Каллена, снова вскинула брови.
- Подождите в комнате.
- Я должен знать, что с ней, - огрызнулся Каллен непререкаемым тоном, но военный врач, нацепив на лицо маску невозмутимости, принялась мыть руки.
- Командор, вы командуете на плацдарме, а здесь лазарет, и тут главная я.
Каллен шумно процедил воздух.
- При всем уважении, - натужная вежливость была больше похожа на вытяжку, концентрацию собачьего рычания, - я останусь здесь.
Врач пожала плечами - ей было явно все равно.
- Тогда помогите девушке раздеться, а я пока займусь более сговорчивыми пациентами.
Если присутствие кого-то третьего приглушало его гнев, то, оставшись наедине, он словно бы снова обретал невиданную доселе злобу. Откуда, зачем и почему она в нем скапливалось - загадка. Самому Каллену хотелось вернуться в башню и запереться там, одному, чтобы переждать, перетерпеть. Но он не мог уйти. И не должен был оставаться.
Однако он остался. В пару резких, быстрых шагов оказался рядом с Тревельян, дрогнувшей рукой протянулся к ней. Ему не хотелось таким быть… и все же лириум нашептывал, напевал ему крамольное, ужасное, раздражающее, отчего он был готов взвыть. На душе скреблись не кошки, а самые настоящие кровожадные хищники, требующие расправы.
- Подумать только, - процедил, стащив сначала перчатки и отшвырнув их в сторону. Сталь возмущенно звякнула. - Ты совсем не задумалась о последствиях? Нет, не пытайся говорить, что это того стоило. Совершенно не стоило бы, если бы ты погибла. После всего того, что мы пережили, ты готова так глупо рисковать своей жизнью? И ради чего, развешивать эти дурацкие украшения ради проклятой ярмарки?!
На последних словах, пусть и не поднял голос, но говорил с такой злобой, словно перед ним сидел его самый главный враг. Нет, он не понимал, что делает, не понимал, что говорит: зов лириума, такой сильный, такой манящий, такой выдирающий из сердца последние струны мягкости и доброты, заглушал все, что в нем оставалось.

Отредактировано Каллен Резерфорд (2015-07-09 12:54:45)

Она еще смела просить его не волноваться. От такой то ли наглости, то ли глупости Резерфорд стиснул зубы, едва не скрипнув.
Слова и оправдывания стучали о железный панцирь и скатывались в огромный котел с кипящей злобой, что и не собиралась успокаиваться, а лишь набирала силу. Ему хотелось дать понять ей весь масштаб сделанного, хотелось усилить ее боль, потому что уже имеющейся явно не хватало. Как же она не понимает столь элементарных, простейших вещей? Неужели она и правда так же обделена умом, как ее брат-недоумок? Неужели ему придется с ними нянчиться, всем советникам, когда за этими стенами, дарящими надежду и минутный отдых, скрывается настоящее зло, воплощение всех мировых забот? Неужели ему вместо женщины мечты досталась глупая, наивная девчонка, выращенная как красивый редкий цветочек в горшке да тепличных условиях?
Каллен подступил к ней вплотную, игнорируя защитный жест, схватил ее за плечи и, казалось, сейчас затрясет так часто, с такой силой, что сломает в ней каждую косточку. Ему хотелось то ли надавить, то ли оторвать ее от стены, которая отсекала любые пути к побегу. Он сам не знал, что ему хотелось в этот момент. Все в нем требовало чего-то, решительных действий, любых действий, которые могли бы заглушить как тупой удар в спину, полученный от ставшей столь близкой, столь небезразличной, так и бездну одиночества, которую он позволил ей заполнить. Ее могло не стать. В один момент.
- Не произошло?! - низко прорычал, прожигая ее горящим взором. - Ты себя слышишь? Ты должна задумываться прежде, чем делать.
Но этого было мало. Любых сказанным им слов было мало, их не хватило бы и на сотую долю утешения и успокоения диких мыслей, нашептываемых лириумом... или тем темным, зловещим и неприятным эго, скрывавшимся за его светлой личиной защитника. Он сам себе был худшим врагом из когда-либо известных. Никакой Корифей или архидемон не мог сравниться с тем, что зрело в душе Каллена всю его сознательную жизнь, закаливалось каждый тяжелый шаг. И сейчас, когда он позволил себе открыться перед кем-то, обрел опору для своих чувств, что получил взамен?
"Сломай, ведь она твоя слабость, слабое место, ты должен избавиться от нее. Без нее будет легче. Без любви всегда легче. Да, ты будешь одинок, но ты привык быть одиноким. Так легче. Так проще".
И вот она перед ним, беззащитная, невинная, податливая. Сжать бы сильнее пальцы, содрать одежду, сломить окончательно, дабы она не мешала, не стояла между ним и...
Каллен сглотнул. Уже не лириум, а он сам взращивал в себе желание овладеть недоступным, недосягаемым - Эви. Он не был намерен ждать, терпеть, а хотел взять то, что ему причитается. Не так ли говорили ему демоны? Что он достоин большего? Преследуемый прошлым, он враз потерял ощущение реальности, позволив себе что-то ужасное. И это что-то случилось. Рваное, ускользающее осознание его действий вспыхнуло озарением, от которого его охватила паника, страх - всего шаг отделял его от ужасного поступка. Всего шаг. Дрожащими пальцами прикоснулся к своим губам, приказывая себе молчать. Оторвав ладонь от рта, он судорожно приобнял ее лицо, ткнувшись носом в ее волосы. Создатель, о чем он думал? Как он мог... позволить себе такое? Он должен уйти. Молчать, он должен молча развернуться и уйти отсюда, как можно скорее. Но не сдержался.
- Я мог потерять тебя, - голос дергался так, будто он вот-вот сорвется на крик. - Прямо у себя под носом. Это... непозволительно. Я, я... не должен, я...
Он заметался, запнулся. Что он наделал, что же наделал.
Ледяная волна здравомыслия окатила его с ног до головы. Что вернуло ему трезвость рассудка - ее жалобный голос, ее беззащитность, или упоительный аромат ее тела? Каллен вновь сглотнул, гоня от себя позорные, недостойные мысли, от которых его бросало в дрожь. Оторвавшись от нее, оставив, он выставил перед собой ладонь, дрожащую, как и он сам. Будто все силы покинули его, превратив в слабое, жалкое подобие себя.
- Прости... милосердный Создатель, Эви, я... я сожалею, прости меня.
Едва унимая дрожь в пальцах, коснулся лба, выходя прочь из смотровой. Его шатало, его тянуло вырвать в какое-нибудь ведро, хотя в желудке все еще бродил лишь вчерашний поздний чай. Кажется, он еще больше побледнел, потому как врач, возвращающаяся к Эвелине, помогла ему устоять на ногах, озаботилась и вопросом о его самочувствии.
- Все... в порядке, - упрямым, но таким слабым голосом повторил он, словно заученную истину, - в порядке.

I will never give up on you
I see the real you
Even if you don't
I do

Бежать с поля боя можно в случае, если это "тактическое отступление". Чтобы спасти себя, войска, изменить ход сражения, перекоординироваться, придумать иной, более продуктивный план. Никто не назовет трусом генерала, спасающего своих людей от дурной, глупой гибели. Но что, если генерал сам бежит, и никакой войны нет, и некого спасать, когда все уже потеряно? Каллен не сбежал, а покинул лазарет нетвердым, скорым шагом. Ему было так дурно, так тошно от самого себя, и сколько бы он не шел, он никак не мог уйти от этого гадкого, терпкого, дерущего горло ощущения ненависти ко всему миру. Впрочем, этот весь мир сейчас сузился до единственного мерзкого, отвратительного, падшего человека, от которого ему не сбежать никогда, ни при каких условиях - самого себя.
Оказавшись в башне, он тотчас запер дверь. Еще стоял несколько мгновений, держа дрожащую руку на ключе, будто силясь не поддаться шальной мысли все же открыть, все же вернуться, объясниться, что-то исправить... Но раз поле боя оставлено, то битва проиграна. Возможно, это было то самое сражение, от которого зависит исход всей войны. И как бы ему не хотелось перестать проводить аналогии в своем воспаленном мозгу, но он проиграл. И с этим проигрышем потерял все. В груди отозвалось глухой болью на столь негативные, пессимистичные, черные мысли. Прижав ладонь к холодной стали нагрудника, он уперся другой рукой в дверь, опустил голову, беззвучно застонал от собственной слабости. Как он мог, как мог поддаться, как мог вообще... Что на него нашло? Нет, вопрос неверный. Как он мог позволить себе сорваться на ней? Пальцы провели по дереву, цепляясь ногтями. Он словно хотел содрать кожу, мясо до костей, чтобы почувствовать хоть грамм той боли, которую ей причинил. Вопросы, упреки, сомнения - все вилось в его голове, стирая нити здравого поведения. Он не мог себя простить, не мог ничего исправить, не мог позволить себе исправить или усугубить. Ему нужно было сидеть здесь, сидеть и ждать, как цепному псу, которого позовет хозяин, если у него будет настроение. А если нет, то он не прочь тут и сдохнуть.
- Создатель, почему? - слабым, едва слышимым голосом прошептал, чувствуя, как каждый звук отзывается мучением для всего тела. После всплеска сил и эмоций пришло опустошение, усиленное его поступком. Недостойным, грязным, низким. Ему бы отрубить себе руку, как вору, или заковать в кандалы да подвесить во внутреннем дворе, как насильнику. Ему требовалось наказание, но он знал: никто, никто даже не подумает об этом. Все скажут, что бывает, что он просто сорвался, что ему нужен отдых...
А ему нужна была только она, и никто больше. И не ее слезы, а ее улыбка.
Ее прощение.
Жар давил изнутри. Покачиваясь, едва удерживаясь на ногах, отошел от двери, к столу, загруженному рапортами, отчетами, письмами. Попытался опереться о стол, но рука соскользнула, задев стопку уже проверенных отчетов, и листы разлетелись, будто опавшая листва. Вспышка гнева, безумно сильная, словно прорвало плотину на реке, ослепила его. Он смел все со стола в полном молчании, хотя хотел кричать, но крик будто застрял в горле вместе с ненавистью к себе. Запрокинув голову назад, он закрыл лицо руками, не сразу осознав, почему сталь не холодит горячий, влажный от пота лоб, а напротив, обжигает сухим дрожанием. Сглотнув, обогнул стол, ногами отшвыривая от себя смятые листки. Это порядок... к демонам порядок!

Когда все было кончено, он сел на холодный пол, прижался спиной к пустым полкам. Все его непосильно нажитое добро валялось вокруг, и пара книг лишилась своих страниц. Каллен умудрился содрать с себя верхние доспехи, в которых ему было дурно и душно, где-то на столе лежала львиная накидка, смотревшаяся практически на своем месте, учитывая бардак, устроенным им в момент помутнения. Но этот хаос его устраивал. Каллен в который раз прикладывал к губам ленту - ту самую, что получил не так давно, пытаясь придумать слова извинения, но всё в голове путалось, смешивалось, тонуло в болоте, пучине самоуничижения.
За узким окном смеркалось, медленно наступал вечер.

Он пытался объяснить самому себе, что все кончено. Тяжело принимать за факт конец едва начавшейся истории. Но она ведь не придет, не простит, не даст ему еще один шанс. Пальцы, вплевшиеся в собственные кудри, снова болезненно дернули, словно пытаясь выдрать клок волос. Отрезвляющая боль не заставила его открыть глаз, упала камнем к горе остальных, скатилась, с каждым ударом эхо разнося по нему простую, тянущую мысль - "нет". Ему не светит счастье, потому что он не способен его удержать. Все, в чем он хорош, это его работа. Он самоотверженно готов защищать любого рекрута, но не готов бороться за свои чувства. Он так хотел чего-то светлого, что, едва оно дало трещину, тут же спрятался за стеной отчуждения, скорлупой одиночества, потому что так легче. Кто бы не говорил то в его голове - лириум, демоны, он сам, - но то было правдой: он страшился впустить кого-то в свою жизнь, подпустить ближе. Другой человек - целый мир, а замкнутый изолированный диктаторский мирок Каллена должен зачахнуть, потому что не имеет права на распространение. И он не имеет права даже думать о том, чтобы...
Бардак вокруг него живописно описывал то, что творилось внутри. Теперь все было в равновесии, вернее, в абсолютной халатной сумятице. Но он не собирался впускать в этот беспорядок кого-то еще. И когда кто-то посмел ворваться в его границы, первым делом хотелось заорать и прогнать прочь. Только вот в горле застряло что-то. Наверно, каким-то чудом угодившее туда самоуважение, или то, что от него осталось. Или у него, после взрыва эмоций, которого ранее с ним никогда не приключалось, не осталось сил бороться: ни с нарушителем, ни с бардаком, ни с самим собой.
Подняв мрачный взгляд на вошедшую, Каллен замер, до боли в содранных костяшках сжав ленту. Он словно попытался ее спрятать, но слишком поздно, и он обнаружен. Волна стыда накрыла его, но у него не было сил даже попытаться как-то оправдаться. Что-то сказать. Что-то сделать. Он просто смотрел на нее, не веря, что она пришла. После всего, что он сделал? Что мог сделать? Что сказал?.. Но она не ушла. Пусть запнулась, будто споткнувшись о его взгляд, но не развернулась и подошла к нему ближе. К нему, жалкому слабаку, трусу. От отвращения к самому себе он отвернул лицо в другую от нее сторону, но не сделал больше ничего.
В спину врезались грубые края полки. Там будут следы, продолговатые, красные, как от кнута.
- Зачем... - хриплый голос давно не говорившего человека, у которого было слишком много слов, чтобы сказать, но они толкались, словно не знали, каким словам вырваться вперед, заглушая его вопрос. Поэтому он замолчал, пытаясь придать своему голосу силу. Но вместо этого в нем стало еще больше застарелой, крепленой тоски.
- Зачем ты пришла?

Смятение захватило его, застало врасплох. Он ощущал себя запертым в клетке с одичалым бешеным зверем, который мог сотворить что угодно, непредсказуемое, вряд ли поддающееся объяснению и, что тяготило его сильнее всего: этим зверем был он сам. Ему хотелось выбить флягу из ее ладоней, чтобы добавить еще больше беспорядка, чтобы вызвать на ее лице страх, испуг, недоумение, но, в тоже время, хотелось обнять ее, прижать к себе и остаться так, ничего не объясняя. Привыкнув быть одиноким, запирать свои мысли под замок, сейчас ему было нелегко, практически смерти подобно сказать что-то, что могло бы ее успокоить. Но чего она ждала от него, каких слов? Он не знал, с чего начать извиняющуюся тираду, не знал, как замолить грехи и как предостеречь ее на будущее. Демоны в нем все еще были живы, все еще ждали своего часа, когда можно будет разрушить его жизнь до основания, и он не хотел, дабы она попала под их влияние.
С силой уперев ладонь в лоб, он закрыл глаза, даже зажмурился. Остервенело сжимал зубы, проглатывая острые комок сожалений и невысказанных слов, которые могли все испортить. Если он расскажет, как она отреагирует? Останется ли рядом с ним, согласится ли продолжать эту борьбу вместе, или оставит, разбитым и одиноким - таким, каким он привык быть?
- Мне... - судорожно вздохнул, совладав с собой; опустил руки, словно уронил их на ноги, привалился затылком к полкам, всячески стараясь избегать единения их взглядов.
- Мне надо... многое тебе рассказать.
Следовало рассказать раньше, куда раньше, но все развивалось так стремительно. Каллену хотелось уловить момент притворного счастья, умиротворения, с которым все вокруг него будто бы становилось лучше. Особенно, когда рядом была Эви. Не хотелось разрушать своими проблемами - собой - эту спокойную, утешающую его истерзанную душу картинку. Но без прошлого нет и будущего, и если он хочет удержать ее, придется быть откровенным.
Почему-то его взгляд остановился на собственных ладонях. Среди темных мушек ему мерещились красные, багровые пятна. Иллюзорная кровь на руках, от которой ему не отмыться. Он может быть лжецом, обманывающим себя, но если она ему дорога...
Судорожный вздох. Сжал ладони в кулаки. Если дорога, придется быть честным с ней.
- Я не знаю, с чего начать, - нервный смешок заставил содрогнуться все тело. - Я считал, что справлюсь сам. Всегда сам. Я привык полагаться только на себя.
Облизнул губы, дрожащей рукой коснулся подбородка. Привычный остуживающий холод пролез под кожу; он не чувствовал рук, но зато мог ясно мыслить. Относительно ясно.
- Когда я служил в башне Кинлох, ферелденском Круге Магов, мне казалось все таким простым. Я просто делал свою работу. А потом...
Воспоминания возвращали в запрещенные самому себя мгновения, в место, где осталась дерущая скорбь, иссохшаяся печаль и застарелые сожаления. Твердыня Кинлох стала жутчайшим из имевшихся кошмаром, терзающим его в самые важные моменты, после самых тяжелых дней. Каменная кладка со следами древней магии помнила великих вождей авваров, но сохранила и весь тот ужас, ту боль, что принесло с собой восстание Ульдреда. Казалось, все коридоры были залиты кровью, заполнены криками и проникающим в самые потаенные уголки сознания, души шепотком демонов.
- Восстание магов. Рыцарь-командор запер нас вместе с десятками одержимых и демонов. Я... мои братья и сестры по Ордену, мы все оказались в западне. Сначала мы сражались. Сначала мы пытались делать свою работу, но потом... потом у нас кончились силы. Мы стали игрушками для демонов, для сошедших с ума магов.
Безвольно упала рука.
- День за днем я наблюдал, как умирают мои друзья. Один за другим они поддавались демонам. Когда я потерял счет времени... рядом не было никого. Я остался один.
Каллен никогда не забудет тот ужас. Как никогда не забудет каждого потерянного.
- Потом, когда все закончилось, меня отправили в Киркволл. Я надеялся, что все станет лучше. Все должно было стать лучше, измениться. Но из одного кошмара я попал в другой. Казалось, будто все малефикары земли собрались в этом городе. Я доверился рыцарь-командору, - резко хмыкнул, что прозвучало горько, отозвавшись тупой болью в груди, - я защищал ее. Думал, что она знает, о чем говорит, что делает. Но она сошла с ума. Свихнулась, поддавшись влиянию, своей паранойе. Мне пришлось выступить против нее, и все равно... все равно я не смог ничего исправить. Все рухнуло, как я бы не старался.
Опустил голову, качнул ею.
- Создатель, зачем я тебе это рассказываю?..

Прикосновение было подобно разряду молнии, вонзившейся резко, неожиданно, и он мелко вздрогнул, но не отстранился, не сбежал. Сдерживая дрожь, что колючей, царапающей под кожей истерией заставляла его держаться в напряжении, словно Эвелина хотела всадить в каждый его нерв по раскаленной игле, усталым, мутным взглядом наблюдал, как она возвращает подарок на место. Тепло ее ладоней прожигало насквозь ледяную руку Каллена, но он не выдернул ее. Вовсе не потому, что у него не было сил; он решил дать ей шанс. Дать им обоим шанс.
Когда груз прошлого стал разделен на двоих, ему стало легче. Стало спокойнее. И он хотел было поддаться, стать к ней ближе, несмотря на клокочущую внутри панику из-за произошедшего, найти покой во вкусе ее губ, но это было еще не все. Требовалось вскрыть самую глубокую, самую ненавистную и болезненную рану, выдавить все там скопившееся, дабы она поняла и осознала, как ей не повезло с избранником. Возможно, это будет ее разочарованием, возможно, она не захочет знать его после всего сказанного. В какой-то мере ему даже хотелось, чтобы так было. Ведь он привык видеть лишь худшее впереди, ни капли хорошего там, в его будущем, не предвиделось. До того, как появилась Эви. И теперь ему было страшно, ненавистно его умение быть готовым только, исключительно к худшему исходу.
- Это не все, - с трудом прошептал, хрипя, потому что ее запах, ее близость, ее губы; все это опьяняло, и он едва силился сопротивляться. Или он скажет все сейчас, или замолкнет навсегда, и когда она узнает, будет слишком поздно. Поэтому он наконец взглянул на нее, потемневшими до черноты глазами, по краям коих расползались красные нити нервов, кошмаров, сомнений, страданий.
- Храмовники... - облизнул пересохшие губы. - Принимают лириум. То, что делает магов сильнее, делает сильнее и нас. Но когда мы от него отказываемся, тогда все... все становится хуже. Жизнь напоминает самый жуткий кошмар наяву. С лириумом моя жизнь будет похожа на медленную и мучительную смерть, но без него я... я неуправляем.
Он протянул к ее лицу ладонь, коснулся дрожащими пальцами. На его лице отражался вихрь эмоций, но сильнее всех была печаль. Как же он не хотел ее терять, как же хотел быть всегда рядом с ней.
- Я боюсь навредить тебе, - слова резали его собственное сердце, но их надо было сказать. - И я боюсь потерять тебя. Я не прощу, если...
Не хотелось договаривать. Он положил ладонь на ее ладошку, склонил голову, целуя ее пальцы, словно бы полностью отдаваясь ее власти.

Отредактировано Каллен Резерфорд (2015-07-09 13:20:58)

Смерть не страшила, не пугала, и даже мысли о ней не посещали его. Пожалуй, довольно часто он встречался с ней и странными способами расходился в разные стороны, соприкасаясь, но не беря за руку, не уходя туда, откуда в мир живых назад дороги нет. Но Эви это было важно, тогда как Каллен вновь попытался сглотнуть разбухший ком лезвий. Подбирать слова, произносить их было все сложнее, но, что важно, теперь ему хотелось переступить через все преграды, не позволявшие говорить ранее. Но как сказать? Как выбрать верные фразы, чтобы объяснить ей все, творящееся внутри, в мыслях? Он и сам толком не знал, не мог сформулировать, что его тревожит больше. Вряд ли то, что он может умереть. Впрочем, нет, теперь это его тревожило, ведь теперь в его жизни появилась Эви.
- Как ушел из Киркволла, - запоздало, хрипло ответил, молчав слишком долго. Хотел отвести взгляд, но не мог, не позволял себе. Эта тонкая нить доверия, и они сделали первый стежок. Надо двигаться дальше, надо сказать что-то еще. Неспособность выразить свои мысли угнетала его, как и необходимость что-то говорить. Вновь и вновь он ненавидел эти разговоры, в которых вскрывались гнойные раны истины, потому что никогда не умел говорить обтекаемо, емко. Рубить правду и пытаться объяснить свои страхи - разные вещи, и последнее слишком тонкая и хрупкая материя для Каллена.
- Инквизитор против, чтобы я... продолжал принимать его, - негромко добавил. - Но я не смогу. Ты видела, что... произошло. Я слишком слаб. Я не могу держать себя в руках. Я никто и ничто без... без лириума.
Он покачнулся, словно хотел мотнуть головой, но вместо этого отстранился, подтянув к себе колени, взялся за голову, вплетая пальцы в волосы. Локтями уперся в колени, сгорбившись. Отчаяние сквозило в этой позе, но ему надо было запереться, всего на мгновение, чтобы казалось, будто он говорит себе, в одиночестве, когда рядом нет никого. Когда никто не услышит этих печальных, изобличающих слов.
- Да, я... я могу умереть. Никому не удавалось, но я... я хочу. Хочу попытаться. Избавиться от этого поводка. Я больше не в Ордене. Меня ничто не... не должно связывать с ним. То, во что он... превратился, чем стал, это позор. Храмовники не должны так поступать.
Судорожный выдох, в котором слышится не просто слабость, а нечто, чего он всегда боялся. Слезы. Мужчины не должны плакать, и голос мужчины не должен дрожать. Но он забирался все глубже в себя с упрямым стремлением показать ей, насколько он прогнил изнутри, насколько быстро ей стоит убраться от него как можно дальше. Ведь она... она лучше, она чище его, она не должна замараться с таким, как он.
- И я не должен... Создатель, Эви, - сдавленный, нервный смешок. - Я так боюсь. Всех подвести. Сделать... тебе... что-то.

Пульсирующий горечью отчаяния комок внутри него держал на привязи почище лириума; он не мог просто взять и расстаться с гнетущими его мыслями, потому что они были не только частью его сознания - они стали частью его самого, того, кем он стал, того, кем он мог бы стать. Череда потерь и предательств, глубоких и болезных переживаний, побед и поражений - все это закаляло характер, помогало задать форму его действиям, позволило его воле проявить себя во всей силе. Единственное, чего ему не хватало, было... надежда. На будущее, на счастье, на разделение своего пути с кем-то еще. Впустив Эви в свою жизнь, он так старался самому себе объяснить, что происходит, почему вместо работы в его голове витает ее аромат, почему ему слышится ее голосок в рапортах солдат, и почему ему хочется смотреть в сторону двери во время собраний, словно ожидая, что вот немного, еще чуть-чуть, и она войдет. Все эти ожидания были сдобрены надеждой, которой Каллен и боялся, и желал. Заполучив же, испугался. Потому как нет ничего страшнее, чем исполнившиеся желания.
Все это засело в нем глубоко; настолько, что он едва отзывался на ее ласки, на ее голос. Он не был готов. Он мог сложить свою голову в войне с древним тевинтерским злом, но не в схватке с собственными чувствами. Поэтому ли он с некоторой отрешенностью и нежеланием все же ответил ей, подняв на нее взгляд, или потому, что хотел наконец избавиться от одиночества, к которому слишком привык? Возможно. Есть ответы, которые не хочется узнавать. Он не хотел увидеть в ее взгляде осуждение, смех, разочарование. И этого там... не было. Каллена словно обдало ярким теплым светом от этого простого осознания, и потому он опустил плечи, став растерянным. Ведь он надеялся на худшее. Ведь он верил в худшее, а Эви... она разорвала порочный круг. Она дала ему надежду.
И пока она медленно, но настойчиво, по кирпичику, маленькими шажками разрушала его самоизоляцию, Каллен не сопротивлялся. Он был измотан той вспышкой, что выпотрошила до самых низов, и даже не смотря на такую дикую, недозволительную близость к девичьему телу, которое совсем недавно завладело его разумом, он не ощутил в себе желания навредить. Жалкие попытки лириума дозваться до его опустошенного сознания, напомнить, что она уязвима, что самое время, не нашли отклика; Каллен закрыл глаза, накрыл ладонями ее бедра, ощущая, как под пальцами мнется теплая ткань, и поднял руки выше, медленно, неторопливо перебирая пальцами, словно желая побольше урвать у нее этого тепла, заботы, любви. Никто раньше не пытался понять его, считая, что он справится сам. И он справлялся. Не щадя себя и своих сил. А теперь, когда он сломался, когда думал, что его раздавят окончательно, и этого не случилось... пожалуй, он не хотел упускать надежду на будущее. Лучшее, свое будущее. И потому, вслушиваясь в ее слова, он прижимался к ней всем телом, уже не будучи защитником, а словно ища защиты в ее словах. Ему становилось легче; с каждым шепотком, проникающим куда глубже, чем все его гадкие мысли, с каждым мгновением проведенным рядом с ней. Она снова сказала, что любит его; комок сожалений и отчаяния сжался, и все замерло внутри него. Теперь ему не хотелось избавиться от лириума, чтобы умереть достойно. Теперь он не желал сражаться и погибнуть в бою. Теперь у него было, за что сражаться на этой войне. И за кого.
Этот поцелуй между ними был подобен последнему рывку к протянутой руке; Каллен словно изголодался по ее губам, по ней самой, по ее ласке, и теплу, что она могла дать. Сжав пальцами изрядно помятую им же ткань на ее спине, прижал к себе так, словно боялся, что она испарится, пропадет, исчезнет в любой момент, окажется забавной, но жестокой насмешкой преследующего прошлого, демонов из кошмаров. Он позволил себе не ответить, потому как в его судорожных и, между тем, нежных объятиях был ответ ее словам; этот момент был слишком важен, чтобы прерывать его словами. И он был готов отдать все, что угодно, чтобы этот момент длился вечность. Потому что...
- Эви, - все же отринувшись, дабы губы соприкасались, прошептал, - ты все для меня. И я... я сделаю все, чтобы ты... была счастлива.
Он хотел сказать, "гордилась мной", но его собственный эгоизм отошел на второй план. Она будет им гордиться, когда они победят. Когда война закончится, Корифей сгинет, а венатори и красные храмовники найдут свой покой в пепле сожженных поражений. А сейчас гордиться им, сидящим на холодном полу, в полумраке, средь устроенного кавардака, не стоило. Словно осознав это, он сглотнул и усмехнулся, пальцами коснувшись ее щеки, проведя к виску, чтобы погладить по волосам.
- Я... кажется, я устал, - даже его голос едва шелестел; от пережитых эмоций в нем осталось совсем немного сил. - Поможешь дойти... до кровати?

Теплый бульон нехотя заполнял напрочь пустой желудок. Каллену с каждым надсадным глотком казалось, что жидкость вливается, заполняя его, надавая хоть каких сил. Чтобы подняться, чтобы даже просто смотреть на нее не затравлено и раздавлено, а сколько-нибудь спокойно, умиротворенно. Кожух фляги казался ему обжигающе горячим, потому как ладони все еще словно впитывали в себя промозглость ночной башни, в которой порой можно было застать иней на стенах. И командоре, если он засиживался до рассветных воплей петухов.
Глазами наблюдая за ее мягкими движениями, втирающими мазь в поскубленную тыльную сторону ладони, мыслями он снова угнетал себя, напоминая, что натворил. Так бахвалился самоконтролем, а в итоге сорвался из-за мелочи... которая мелочью казалось только сейчас, когда наступила гармония, когда все нужные слова прозвучали, и он не корил себя, что мог потерять, возможно, самое дорогое, что нашел в жизни. Да, мелочью произошедшее не было. Но не стоит ковырять раны, начавшие только-только подживать. Дернув уголком рта от сального ощущения, оставленного мазью, и резкого густого травяного запаха, от стягивающей ладонь повязки, он отставил пустую флягу - и откуда аппетит? - нехотя, равнодушно прожевал выданный кусочек хлеба. Он не роптал, даже не морщился и не возмущался: как и говорил, у него не было сил. И даже подняться на ноги пришлось с ее помощью. С некоторым опозданием он все же осмысленно осмотрел Эви, коснувшись ее плеча.
- Хорошо, что все... все обошлось.
Все прочее он сказал ранее. И сказал слишком много, в том числе, лишнее.
- Да... да, наверху.
Если бы глаза не слипались, если бы ему так не хотелось просто лечь и отойти ко сну прямо здесь, на холодном полу, он бы еще несколько раз просил прощения у нее. Но Эви, как и прежде настойчивая и бойкая, уже отправилась к лестнице. Ему ничего не осталось, кроме как забыть - до утра - о своем дурном поведении, которое лично он не забудет очень долго. И не раз попросит извинений.
Ухватившись за перекладину на уровне груди, посмотрел вверх. Ему хватило нескольких мгновений, дабы осознать две вещи: Эви довольно шустро карабкается, и у нее очень аппетитные бедра. А как они движутся... Едва не ударившись резко опущенным лицом о лестницу, Каллен покачнулся, ощущая, как может сгореть от стыда или смущения - кто разберет. Будь он пьяным, то протрезвел бы; сейчас, будучи вялым, уже обрел способность очень быстро соображать. Потому сглотнул, закрыл глаза, пытаясь выгнать такие соблазнительные картины, которые уж точно не пойдут ему во благо.
Мотнув головой, открыл глаза, быстро бросил взгляд наверх, чтобы убедиться - Эви наверху. Только потом он начал несмело, осторожно забираться вверх, не пропуская ни единой перекладины. Остановив взгляд на протянутой руке, поднял глаза на ее светлое лицо, мягко обхватил эту ладошку, которая, в сравнении с его, казалась совсем хрупкой. Но эта хрупкая ладошка вытащила его наверх и не позволила упасть на спину с высоты в целый пролет, когда он пошатнулся. Поэтому, ступив вперед, к Эви, чтобы вернуть и сохранить равновесие, он прижался к ней всем телом, и от этого у него перехватило дыхание. Даже в своем усталом состоянии тело все еще давало понять, что хочет, но Каллен всячески отгонял от себя дурное.
- С-спасибо, - сдавленно проговорил, улыбнувшись, обвел взглядом свою "конуру" - иначе и не назвать. Здесь было прибрано, но все еще не создалось впечатление уюта, обжитости. Даже наспех заделанная дыра в крыше казалась работой ученика подмастерья плотницких разгильдяев, а не добротной "заплаткой", что сдюжит и лютую пургу. На покосившейся тумбе чадила свеча, бросаясь огоньком из стороны в сторону, пытаясь утопнуть в озерце воска из своих сестер. Но зато здесь было на порядок теплее. Наверно, так казалось потому, что Эви была очень близко. Потому что, представив, как он ложится в постель один, вмиг остудило все приятные мысли.
- Эви, я... - неровно вздохнул, посмотрев ей в глаза. - Можно тебя попросить?
Он все еще мялся, и пусть его глаза, казалось, вот-вот закроются, все же взял себя в руки. Всего на мгновение, но и этого хватило.
- Ты останешься... со мной? На ночь. Я не... - ему вдруг показалось, что Эви не так поймет, и потому он тотчас добавил, - просто побудешь рядом?

Для них обоих это было весьма непростым, натянутым моментом, и в воздухе висела некая странная недосказанность, словно бы требовалось сказать что-то еще, что-то пояснить, добавить... Это все было заметно что в неловких движениях Эви, что в замешательстве Каллена, который, кажется, не был готов к ее согласию. Сглотнув словно бы от прилива неких чувств или ощущений, или мыслей, которым было не место, но которые нашли частью свое место в нем, хотя, по правде, то было от сухости в горле, оставшейся от переутомления, отвел взгляд, отойдя на пару шагов, оставляя место, расширяя свободное от него пространство. Надо сказать, ему самому требовалось немного для себя, чтобы... перевести дух. Им весь день владели столь сильные эмоции, что выпотрошили душу, и все же он помнил тепло ее тела, и это уже истлевающее воспоминание, которому от силы несколько минут, будоражило почище лихорадки.
- Спасибо, - вновь повторил, но голос звучал глухо, сдавленно, потому что он посмотрел на нее и уже не смог отвести глаз. Стоило, очень стоило перестать на нее смотреть, занять себя чем угодно, но не наблюдением, как она раздевается... Усилием воли, судорожно втянув воздух через ноздри, он все же отвел глаза, потянув с себя рубашку. Это отвлечет. И он не должен думать о таком. Это грешно, это отвратительно, он не может, не должен. И ему не хотелось думать о таком... нет, лжец, хотелось. С того самого момента, как он допустил Эви в свои мысли, он думал о всяком. И сейчас, когда она была так близка, все мысли обрели краски, в них словно вдохнули жизнь, словно позволили им сбыться. Но пропахшая холодным потом рубашка вряд ли входила в эти фантазии, как и все еще холодные руки, в которых ее тепло будет тлеть подобно затухшему угольку. Облизнув пересохшие от нервозности и смущения губы, остановился, глядя, как под его одеяло заползает девушка. Повел плечом, пытаясь свыкнуться с этим осознанием: он проведет ночь не один. Создатель, дай ему силы. Но этих самых сил не прибыло, и уже давно голову тянуло к подушке, что вытесняло прочие мысли, достоинство которых приравнивалось к грязи на полу.
Стащив с себя обувь и портянки, приподнял одеяло, забираясь под холодящее одеяло. Сначала нерешительно, но после с чуткой смелостью потянул руку к Эви, притягивая к себе. И чем ближе была она, тем слабее в своих мыслях он себя чувствовал. Но это было сродни противостоять демонам, и усталость приложила немало, чтобы он не чувствовал в себе желания, от которого могла бы проснуться решительная настойчивость.
- Тут холодно, - полушепотом, хотя их было тут всего двое, и не от кого скрывать слова, - пока согреется... можем обняться.

... Все чаще снилось ему это болото, в котором он стоит по колено, одетый в полный доспех храмовника Круга. Все чаще в груди чувствовалось жжение, а если он мог как-то рассмотреть свое отражение в мутной воде, то видел, как символ Ордена закоптился от огня, словно его долго и упорно пытались сжечь магией - такая копоть не останется от обычного огня. Порой в его руке был меч, порой - щит, и каждый раз ему требовалось идти, кого-то искать, пытаться спасти. Порой это была твердыня Каленхад, и средь тлеющих трупов блуждали демоны, с которыми приходилось сражаться; порой Казематы, объятые огнем сражений, в которых храмовники вырезали напуганных магов, а где-то там звучал полный ярости голос Мередит; порой это был Киркволл, наполненный звуками криков и боли, стонов умирающих, а Каллен пытался пробраться куда-то наверх, словно там было нечто, очень важное для него.
Но сегодня не было путей, и болото осталось болотом; деревья на его берегах сомкнулись, не позволяя выйти из мерзко вонючей, затхлой воды, заливающейся в сапоги. Он стоял, оглядываясь, не спеша двигаться. В этом покое не было отдохновения - напряжение пробирало мурашками, неприятными щупальцами опутывало все тело, заставляя изматывать свое внимание каждый надуманным движением там, среди этих деревьев. Словно нечто притаилось и ждало своего часа.
Внезапно вода в болоте принялась бурлить; Каллен напрягся пуще прежнего, сжал в ладони меч... а тот осыпался, разлетевшись прахом на водяные пузырьки. Ошарашенный, он пытался отойти от закипевшей воды, но его ноги словно приросли к месту. Со дна поднялось нечто, медленно, нехотя обретающее человеческие черты; сначала это был человеческий скелет, но необычайно длинный, словно в него добавили много лишних деталей; болотная тина собиралась, облепляла кости, словно наращивая мышцы, кожу, одежду, и вскоре через застывшим Калленом предстал... демон. Никогда ранее он не видел подобных, и вряд ли сможет его описать - настолько появившееся создание было неестественно.

Прежде, чем он сумел что-либо сделать, или сказать, или даже подумать, сон - кошмар - прервался. Каллен резко открыл глаза, невольно выдохнув, словно вынырнул из-под воды, ледяной, сведшей все мышцы судорогой. Он не был напуган, но не сразу смог сообразить, что это не продолжение излишне реалистичных ночных ужасов, и что свет, едва просачивающийся в узкие окна-бойницы под потолком, и встревоженный девичий голос, и даже мягкие, теплые ладони, прикасающиеся к нему - все это реально.
Он невольно быстро поднял руку, чтобы сжать - нежно - ее ладошку на своей щеке. Прикрыл глаза, пытаясь отдышаться: дыхание сперло, потому что он в последний момент проглотил вопль, рвавшийся откуда-то изнутри. Очень хотелось пить, потому как от страха, окутавшего разум, в горле резко пересохло, но он мог с этим справиться. Тепло любимой женщины позволило ему успокоиться в разы быстрее, чем обычно; жажда подождет.
- Прости, - хрипло проговорил, приоткрывая глаза, вымученно, нервно улыбаясь; казалось, он вовсе не отдохнул от сна, а напротив, еще больше измотан, как страшной болезнью. Теперь он увидел испуг на лице Эви, и ему это не понравилось. Не хотелось ее напугать больше, чем есть. Поэтому он приподнялся; одеяло упало с груди на колени, когда сел, привалившись к холодной спинке кровати.
- Прости, что разбудил.

Подобная забота была непривычна, но приятна. Слегка сгорбившись, как-то закрывшись, опустившись взгляд, вдруг наткнулся на вырез в ее рубашке. Сонная моральность не успела быстро отвести глаза куда-то в сторону, поэтому, сморгнув, смущенно поднял взгляд на ее лицо. И словно бы за это получил поцелуй. Такой... мягкий, теплый, ласковый, что ему захотелось каждое утро просыпаться и ощущать вкус этих губ, чувствовать ее заботу, ее любовь, и не меньше отдавать взамен. Даже кошмар, готовый преследовать его остаток дня, отступил так быстро, забылся, что Каллен не знал ни единой подробности, словно утешение Эви отогнало все это прочь.
Словно угадав его желание, она выскользнула из согревающей их обоих кровати, ступила на леденящий до костей пол, а Каллен наблюдал, еще не успев окончательно проснуться. И на лице сама собой напрашивалась глупая улыбка, от которой ему хотелось спрятаться, как и самому, куда-нибудь, под кровать, чтобы она не увидела его очередного приступа стыдливости. Он не сразу понял, что разглядывает ее слишком откровенно, что даже получает некоторое наслаждение от того, как она ежится от каждого движения, как переступает с ноги на ногу, ведя бедрами, и как мысли заволакивает багровая поволока возбуждения, от которого Каллен отмахнулся. На этот раз весьма легко, в тот момент, как Эви улыбнулась и протянула ему кружку. Кивнув в благодарность, жадно опрокинул в себя живительную влагу, не обращая внимания, как по разгоряченной коже шеи и груди стекают пророненные капли. Даже глаза прикрыл от такого облегчения. Утро казалось ему каким-то... неправильным, непривычным, слишком хорошо начавшимся, чтобы быть правдой. По какой-то причине ему хотелось петь или смотреть на небо, кривя губы в усмешке, и внутри распирало от каких-то неестественных для него чувств, что он даже в какой-то момент поперхнулся. Кашлянув, отнял от рта кружку, утер остаток влаги тыльной стороной ладони, вопросительно посмотрев на Эви, сражавшуюся со своими волосами.
- Нужно? - негромко повторил, не сразу сообразив, почему она так говорит. Было хорошо, слишком хорошо рядом с ней, и так спокойно, что отпускать ее не хотелось. Напротив, сильным желанием было утащить ее под одеяло и провести весь день... просто гладя ее, перебирая волосы, глядя в эти бездонные, полные любви и ласки глаза.
Он снова кашлянул, ощущая себя сконфуженным. Обнял ладонями кружку, чуть нахмурившись, вновь принимая серьезный вид.
- Да. Да, конечно, - словно уговаривая себя, потому как пальцы, стискивающие кружку, побелели костяшками от переутруждения. - Тебе пора.
Светлый огонек, зажегшийся в нем так неожиданно, немного притух. Они ведь обязательно увидятся. Потом. Поэтому, каким бы грустным голосом он не говорил, верил, что она не последний раз посетила его... постель. Как бы пошло это не звучало в его собственных мыслях.
- Спасибо за все, Эви, - не осмеливался прикоснуться, потому что мог схватить и не отпустить. Открыто посмотрел ей в глаза, пытаясь подавить отблески своих позывов. - Спасибо, что осталась.